В начале октября стало известно, что директором Научно-исследовательского института скорой помощи имени Джанелидзе стал Вадим Мануковский. Он сменил на этом посту Валерия Парфенова, который руководил стационаром с 2012 года.
Доктор медицинских наук, профессор, заслуженный врач России, полковник запаса Мануковский был заместителем Парфенова, отвечал за клиническую работу и старался оставаться в тени руководителя и коллег. За неполные 10 лет в Джанелидзе он всего лишь дважды отметился комментариями в средствах массовой информации.
Вадим Мануковский дал первое большое интервью ФАН, в котором рассказал, как форма курсанта военно-морского флота определила его жизнь, каким образом удалось пропустить путч, путешествуя по Англии, о приглашении берлинской клиники «Шарите» прочесть лекцию по нейрохирургии и многом другом.
Судьбоносная встреча в метро
— Когда комитет по здравоохранению Петербурга сообщил о вашем назначении, он привел очень сухую биографическую справку. Расскажите о себе, пожалуйста.
— Я родился в Воронеже в семье служащего. Закончил среднюю школу, как все дети, а потом поступил в Военно-медицинскую академию. После ее окончания служил три года на Балтийском флоте на подводной лодке и еще два — в госпитале города Балтийск, который был главным госпиталем флота.
Потом опять поступил в Военно-медицинскую академию на факультет руководящего медицинского состава. Здесь написал кандидатскую диссертацию. Меня оставили на кафедре нейрохирургии. Ну и всё: практически больше никуда не выезжал, кроме как командировок в Чеченскую Республику.
В академии дослужился до заместителя начальника кафедры военно-полевой хирургии. Там же получил и заслуженного врача, и профессора. С этой должности я был приглашен Валерием Парфеновым на должность замдиректора института Джанелидзе. Девять лет я отработал в должности замдиректора. Вот мой путь весь. Ну, полковник запаса.
Высокопарно рассказывать, что мечтал стать каким-то суперхирургом или терапевтом, я не могу. Мы с мамой приехали из Воронежа в Санкт-Петербург в 1985 году просто посетить музеи. В метро я встретил курсантов в морской форме. Мы поднимались на эскалаторе на «Площади Восстания». Форма произвела на меня впечатление, мне показалось, что это очень красиво.
Мама узнала, что это курсанты Военно-медицинской академии, и я решил поступать туда. Позже родители пригласили в гости курсанта, который там учился и приехал в Воронеж на побывку. Он мне рассказал про академию, и все — репетиторы, подготовка, поступление.
— Получается, вы поступили в Военно-медицинскую академию в...
— В 1986 году.
— Это уже было довольно сложное время — с точки зрения того, что происходило в стране.
— Сложное, но, знаете, как любой 17-летний молодой человек, я не замечал никаких проблем. Мне хватало трех рублей, которые я тратил на звонки родителям домой. Я избежал перипетий и сложностей. А 90-е годы — да, коснулись в полном объеме.
25 из 26 человек уехали за границу, а я остался
— И вот вы выпускаетесь из академии в девяносто…
— Втором.
— В 92-м году, и это как раз разгар развала, получается.
— У меня вообще интересно судьба сложилась. Я поступил не по блату. Обычный человек из Воронежа. В 1991 году я первый в истории академии выиграл конкурс на поездку в Англию. У генерального секретаря Международной педиатрической ассоциации профессора Томаса Стейплтона была фишка — каждый год приглашать несколько человек из разных стран мира, которые имели отношение к военной медицине. Он впервые прислал приглашение в академию.
Представьте: 1991 год, Советский Союз — для всей академии это было шоком. Невозможно было поехать в капиталистическую страну, не побывав в социалистической. У меня и [заграничного] паспорта не было. Я вообще не знал, как можно выехать. [В академии] появились какие-то зачатки демократии: решили сделать конкурс, чтобы один из курсантов, который соответствует параметрам Стейплтона, выиграл и поехал бы в Англию.
Конкурс объявили среди нескольких факультетов: летного, сухопутного, морского. Я относился к морскому факультету. Были выбраны три курсанта, которые соревновались между собой. Задача [которая] была [поставлена перед нами] — это физическая подготовка, английский язык и еще что-то. А, и еще, чтобы внешне был не урод. Волею судеб выиграл конкурс. За два дня сделали загран, и уехал в Англию.
Там было очень интересно. В 1991 году я ни одной заграничной машины не видел. Там абсолютно другой мир открылся. Я в жизни не видел этих банок «Кока-колы», например. Представляете? Кроссовки нормальные не видел. Когда я приехал туда — меня поразило все.
У него был шикарный дом XVII века с прислугой. Меня учили правильно есть первые несколько дней. Он меня знакомил с очень известными врачами, к лорду ездили на прием. Мы пропутешествовали практически всю центральную Англию. Он показывал стационары медицинские, но в основном это было туристическое путешествие. [Поездка] меня еще больше настроила [на то], что надо быть врачом.
Профессор [Борис] Гайдар, который был начальником академии (с 2000 по 2007 год. — Прим. ФАН), называл такую цифру: из 26 человек, которые в последующем съездили к Стейплтону, 25 уехали за границу. Гайдар меня приводил в пример, а мне от этого как-то не по себе было, потому что 25 уехали, а я остался.
Я пробыл в Англии где-то 1,5 месяца — как раз попал на время путча и, по сути, смены власти. Я уехал туда при Советском Союзе и вернулся уже при Российской Федерации. Мы ездили в Оксфорд и несколько дней провели там.
Случился путч, и мне предложили продолжить обучение [у них]. Во-первых — предлагалось заняться биохимией, а это не самое мое любимое. Во-вторых — как я, кадровый военный, мог [так] уехать. После того как я посмотрел, как у них все по полочкам разложено, мне показалось, в России было к чему стремиться.
В 1992 году я закончил академию и меня распределили на подводные лодки в Лиепаю. Как раз уход флота из Прибалтики, проблемы, связанные с перемещением вооруженных сил, моей поликлиники — это достаточно тяжелый период в жизни был.
— Что самое тяжелое было в этот период?
— Отсутствие денег, потому что финансирование было очень плохое. В той же Латвии моего денежного содержания военнослужащего хватало на оплату недельной квартплаты. Нас выселяли, и мы заселялись в новую квартиру.
— Как выживали?
— Выживали. С лодки носил еду. Держались как могли.
— Какие мысли тогда крутились у вас в голове? Думали ли вы, что бросите это все? Что это все было зря?
— Нет, у меня и сейчас таких мыслей нет. Я не знаю, почему. У нас есть такой термин — «офицер служит за звездочку». То есть офицер служит Родине, и других вариантов — куда-то уехать, что-то бросить — у меня не было. Да, у меня просто не было вариантов! И потом — у меня были определенные цели, к которым я шел, с трудом, но шел.
— Можете рассказать какие?
— У меня была одна цель — надеть белый халат, потому что, попадая на подводную лодку начальником медицинской службы, человек работает врачом общей практики. Мне всегда хотелось быть высококвалифицированным специалистом. Следовательно, это госпиталь, но попасть в него достаточно сложно, поэтому прикладывал массу усилий. Вместо того чтобы идти домой с лодки, шел в госпиталь дежурить. Заставлял себя идти вперед.
У меня в бригаде стояли четыре дизельные подводные лодки, а я был один доктор. Получается, одна лодка ушла на три дня, вернулась — следующая идет. Я пересаживаюсь — поехал дальше, и так 12 дней. Это нельзя назвать дальним походом, но это невыносимо тяжело.
Потом лодки сократили, а я переехал — в Калининград сначала, оттуда меня распределили в госпиталь Балтийска на должность нейрохирурга. После этого, два года отработав в госпитале, я поступил на факультет руководящего медицинского состава в академию.
Наша Военно-медицинская академия — лучшая в мире
— Легко было согласиться на переход в Военно-медицинскую академию?
— Я все время стремился в альма-матер, потому что в мире нет лучше учреждения, чем Военно-медицинская академия. Я посещал китайскую военно-медицинскую академию, в Америке был несколько раз, в Японии был. Где только не был, но лучше Военно-медицинской академии [имени Кирова], как структуры, не существует.
— Чем мы лучше их?
— Мы лучше своей историей организации труда. Лучшие заведения и медицинские, и учебные должны иметь свою историю. Почему американцы, Стэндфордский университет и другие, ссылаются на свою историю? Я уж молчу про англичан: там без истории невозможно.
Военно-медицинская академия — это длительная история развития медицины, это длительное непрерывное развитие медицинской школы и образования. Образование как в Военно-медицинской академии я не видел нигде в мире.
Может быть, организационно несколько похожа структура клиники «Шарите» в Берлине. Я там лекцию когда-то читал. У них тоже 300-летняя история, подобное образование и обучение. Оно заключается в преемственности кафедры, то есть образовательного процесса и клиники. Нигде такого нет.
В большинстве случаев заведующий кафедрой ведет преподавательские программы студентам. В военно-медицинской академии, как правило, есть заведующий кафедрой и клиникой. Студенты могут получить теоретические знания, и сразу это подкрепляется клиникой. Здесь я возглавляю кафедру нейрохирургии. Мы имеем 60 нейрохирургических коек. Я постараюсь объединить эти две структуры: лечение пациентов и учение тех, кто их лечит. Это исключительно важно. Только в академии такая структура работает полностью.
— Как себя чувствует выпускник Военно-медицинской академии, который возвращается в альма-матер, чтобы продолжить там свою карьеру?
— Я был очень рад вернуться в Санкт-Петербург, потому что город прекрасный сам по себе, плюс работа в академии еще и по любимой специальности, еще и с шикарным коллективом, просто потрясающим. Мы впрягались и пахали и от этого получали удовольствие. Это было великолепное время учебы. Еще диссертация. Еще денег не хватало — подрабатывал по ночам. Ритм жизни был достаточно бодрый.
Хирург должен жить в операционной, а не в кабинете
— Расскажите о приглашении на работу в Джанелидзе. Как это происходило?
— Бывший директор, который сейчас будет научным руководителем, здесь, в институте, Валерий Парфенов был заместителем начальника Военно-медицинской академии, и он мой учитель. Он перешел сюда из ВМА работать директором. Буквально через полгода Валерий Евгеньевич предложил мне покинуть стены альма-матер и пойти помогать ему в качестве заместителя.
— Вы сомневались в переходе?
— Вы знаете, нет. Любой хирург прежде всего должен жить в операционной, а не сидеть в кабинете книжки читать. Для хирурга очень важна практика. Та нагрузка, которая была на кафедре военно-полевой хирургии, меня не удовлетворяла. Мне нужно было продолжать очень активную работу. Для сравнения — я на кафедре военно-полевой хирургии делал в год где-то 150-200 операций. За первый год в Джанелидзе я сделал 700. Объем для хирурга очень важен. Когда у хирурга идет много операций, идет и наука: одно за другим цепляется.
Здесь гигантский человеческий ресурс: более 30 профессоров, более 50 докторов наук. Огромная структура, это же не больница — это институт. Здесь можно развивать научные программы и направления. Здесь половина работающих людей — из академии. Мы из Военно-медицинской академии попали в Военно-медицинскую академию. Мне было очень легко ассимилироваться как руководителю и просто сотруднику.
— Вы приняли себя как директора института?
— Я часто исполнял обязанности директора, когда Валерий Евгеньевич куда-то уезжал. Преемственность полная, поэтому кадровый состав сильно менять никто не будет. Со всеми сотрудниками мы работали вместе. Когда я был заместителем и в тени, мне было очень хорошо: спокойно шел оперировал, спокойно работал. Сейчас очень на виду, и я этого состояния стесняюсь.
— Как происходит процедура назначения?
— Мы много разговаривали, во-первых, с Валерием Евгеньевичем, на эту тему, потому что он сам предложил мне в последующем попытаться занять кресло директора. Дальше со мной разговаривал председатель комитета по здравоохранению [Дмитрий Лисовец]. Потом меня вызывал вице-губернатор по направлению Олег Эргашев. Он интересовался моими планами, моим виденьем работы в институте. Эти беседы привели к тому, что мне было предложено занять должность.
— Вы сейчас себя комфортно чувствуете?
— Пока нет.
— Вас называют лучшим учеником Валерия Парфенова. Как вы к этому относитесь?
— Это приятно, если он так считает. На самом деле у Валерия Евгеньевича очень много учеников. Он выделяет почему-то только четверых. Я вроде как среди них.
В «Шарите» показал, что мы в России не медведей гоняем
— Вы упомянули «Шарите». Как и почему случилась поездка туда?
— Это каким-то удивительным образом произошло. Года два назад меня пригласили в «Шарите» прочитать для ординаторов лекцию. Я спросил у профессора, который приглашал, почему я. Он сказал: «У вас достаточно большое количество операций на верхнюю шею, поэтому мы бы хотели послушать лекцию по хирургии верхне-шейного отдела». Я отвечаю: «Есть еще врачи, которые делают». Он говорит: «Вы знаете, мы посчитали не количество операций, которое называли врачи, мы посчитали количество [фактически установленных позвоночных] систем, которые продавались фирмами».
Если компания продает [нам] систему, то мы ее ставим. Я могу на словах сказать, что сделал 500 операций. Кто посчитает? 500 или 550? Продается конкретное количество систем, естественно, я их не выкидываю, а ставлю в людей. Мне говорят: «Количество операций у вас превышает все мыслимые и немыслимые цифры других людей».
Я приехал в Берлин. Сначала со мной провели закрытую сессию с видеокамерой, несколько профессоров выслушали то, о чем я буду говорить. Потом сделали перерыв на день, обработали эту информацию, каким-то образом, я не знаю. На третий день разрешили выступить перед аудиторией.
— Было волнительно выступать?
— Очень. Я имел опыт выступления за границей, чтения лекций и так далее. У лекции был достаточно большой объем, достаточно сложная тема. Мне хотелось преподнести ординаторам материал так, чтобы они понимали, что мы здесь не медведей гоняем, а делаем хирургию такую же, а то и лучше, чем они. Желание соответствовать — достаточно волнительный момент.
В конце получилось интересно. Когда я прочитал лекцию, ко мне подошел один из студентов и сказал: «Вадим Анатольевич, вы меня не помните, вы меня учили». Мне было приятно, что оказался человек в этой среде, который учился в Военно-медицинской академии, а потом уехал жить в Германию.
Неважно что произошло — врач должен оказать помощь
— Где вас застала новость о том, что в петербургском метро произошел террористический акт?
— Я, честно говоря, не помню.
— Джанелидзе тогда стал одним из основных стационаров, который принял почти всех самых тяжелых по состоянию пациентов.
— Мы практически всех приняли.
— Насколько тяжело было организовать работу сотрудников — младшего, среднего, старшего медицинского персонала — для оказания помощи пострадавшим?
— Есть политическая составляющая, а есть чисто рабочий момент. Политическая составляющая — проговорить конкретное событие, которое произошло в нашей стране, в нашем городе. Политическая составляющая не имеет к нам никакого отношения. Врач не должен думать о том, что, где произошло и при каких обстоятельствах, — он должен заниматься своей работой.
Вторая часть — чисто рабочая ситуация. Я вам докладываю, что институт всех принял и все сделал полностью. Результаты были хорошие. Все было хорошо. Здесь действует отлаженная система оказания неотложной хирургической помощи. Оценить состояние пациента, принять его и быстро оказать помощь — вот наша работа. Этому меня научили еще в Моздоке. Мне важно поступление человека, быстрая сортировка, чтобы он максимально быстро получил максимальную помощь.
— Как вы оцениваете работу сотрудников Джанелидзе, когда хлынул такой большой поток тяжелых пациентов?
— Это абсолютно не нагрузка для нас. У персонала настолько отработаны действия, что это не является проблемой, мы перепрофилируемся моментально.
— За счет чего?
— За счет того, что мы в день принимаем до 250 человек. Травматолог принимает в день порядка 40–50 человек. В токсикологию идет порядка 60 человек. Объемы такие, что мы в день отрабатываем где-то пятую часть всего коечного фонда института, который представляет собой 804 обычные койки и 113 реанимационные. У нас все заточено на очень быструю работу.
У нас заняты все ставки. У нас никто практически не увольняется. У нас большинство людей в институте, я считаю, получают очень достойную зарплату. Есть бегунки, один-другой, но в целом текучки никакой нет. Это говорит о том, что люди довольны тем, где они работают, хотя это тяжелый труд. Они довольны и местом, и коллективом, что очень важно, и зарплатой. Здесь просто хорошо. У нас на 20 тысяч выросло количество пациентов в год. Институт принимал порядка 55 тысяч человек, сейчас мы в год лечим около 75 тысяч [пациентов]. Мы делаем 25 тысяч операций.
— За счет чего удалось увеличить эту цифру?
— Только организация труда. Персонал у нас не увеличился по количеству: у нас так же две тысячи сотрудников. Это только организация труда, быстрая выписка, обработка, очень напряженная работа.
— Можно ли сказать, что материально-техническое обеспечение тоже каким-то образом повлияло на эти цифры?
— Многое в медицине зависит от денег. Это высокотехнологичная отрасль. Сколько денег дадут — таким будет внешний вид, так будут обустроены операционные и так далее. Тот бюджет, который у нас есть, не очень удовлетворяет. Хотелось бы побольше средств, естественно.
Город помогает, но средств все равно не хватает
— Можете рассказать про цифры. Или это большая тайна?
— Бюджет известен — в районе трех миллиардов рублей. Это годовой бюджет.
— А хотелось бы?
— Хотелось бы бюджет как у института имени Склифосовского. У нас же одинаковые учреждения. Я думаю, там существенно больше [бюджет]. Город нам очень активно помогает.
Сейчас и депутаты нам активно помогают. В этом году депутатский корпус выделил средства на покупку второго томографа, потому что мы задыхаемся. Если сломается компьютерный томограф, то мы просто остановимся. Депутаты пошли навстречу, выделили средства на закупку новых ИВЛ-аппаратов, которые сейчас крайне важны. Я очень благодарен и депутатскому корпусу Законодательного собрания, и нашим местным депутатам, и главе администрации [Фрунзенского района]. Практически все асфальтированные дорожки — это все глава администрации местной. Нам помогают, но средств не хватает.
— Сколько хотелось, примерно хотя бы?
— Бюджет? Стандартный бюджет для тысячного учреждения-института должен быть больше где-то в три раза. Девять-десять миллиардов. Но это — хотелось бы.
Приседания помогли выявить коронавирус
— COVID-19 в начале года представлялся чем-то опасным?
— Сначала, наверное, мы все-таки недооценивали ситуацию. Хотя, когда перекрыли границы — мы же вовремя их перекрыли, практически сразу закрыли, реакция была грамотная и быстрая. Конечно, никто не ожидал, что до такой степени это все так быстро разовьется.
Готова ли была медицина? Сказать сложно. Дело в том, что есть некоторые стационары, например наш — построенный в 1986 году, который сделан таким образом, что его невозможно перепрофилировать под инфекционный. У нас нет соответствующей вентиляции, нет боксов — это чисто неотложная клиника, для неотложной хирургии и терапии.
Было придумано, что несколько стационаров, которые невозможно перепрофилировать, останутся и будут работать как открытые учреждения, будут лечить больных без этой патологии, а остальные — уже переделать, переформатировать в инфекционные стационары.
Проблема возникла в двух моментах. Первый момент — люди, которые не хотели защищать сами себя, я уж не знаю по каким причинам. Все знают, что это опасно, но все равно можно найти в институте одного-двух человек, которые не наденут маску или еще что-нибудь. Я не знаю, как еще надо убеждать, — штрафовать что ли?
Второй момент — невозможность быстрой диагностики, и это была ключевая проблема. К нам везли пациентов без температуры, без всего. Диагностика задерживалась, мы получали результаты анализов через несколько дней. Пациент с COVID-инфекцией, но без ее признаков поступает в стационар, оказывается в отделении. Ему приходит анализ через три дня. Мы моемся, чистимся, эвакуируем.
Мы привыкли к такой работе, но это достаточно тяжело далось. Это связано не с персоналом, наши сотрудники — просто потрясающие люди. Открытые стационары гораздо хуже закрытых стационаров, с точки зрения защиты персонала. Те, кто находится в красной зоне, в соответствующей одежде ходят, понимают, с чем имеют дело, у них боксированная система. У нас этого ничего нет. У нас есть масочный режим, люди надевают специальную одежду. И больше ничего: потому что мы открытый стационар, мы не работаем с COVID-пациентами, но они все равно поступают каждый день.
У нас на входе есть диагностическая палата, куда мы заводим пациентов с подозрением на COVID, берем анализ и, если он положительный, отправляем [в закрытый стационар]. В приемном покое есть специальное отделение, где мы изолируем [пациентов] и пытаемся вывозить. Мы можем выявлять в институте от трех до пяти человек в день. Вероятность заражения все равно присутствует.
Постоянный поиск COVID-пациента, дезинфекция, поиск тех, с кем этот пациент контактировал, сильно осложняют работу. Сейчас все к этому относятся спокойно. Раньше это было событие: кто-то заболел COVID, все кидались, переживали. Сейчас уже понимают, что от этого никуда не деться. Все равно эти люди будут попадаться. У нас переболело более 800 человек в институте — практически половина персонала.
— А вы болели?
— Да.
— Расскажите о своих ощущениях. Это была тяжелая, легкая, средняя форма?
— У меня была средняя форма. Я находился где-то 20 дней в стационаре. У меня было порядка 35% поражения двух легких. Плюс я заразил тещу. Неприятные воспоминания.
— На что это похоже?
— Я могу сказать, как я это выявил. Я каждое утро приходил на работу и приседал 50 раз в кабинете. В один прекрасный день не смог 10 раз присесть. Пошел сделал компьютерную томографию — увидели пневмонию, сдал анализы — определили COVID. Ну и всё: я эвакуировался домой, а через несколько дней госпитализировался.
— Здесь есть политика?
— Конечно, есть. Я недавно слышал интервью какого-то врача. Его спросили: «Скажите, пожалуйста, когда закончится эпидемия?» Он сказал: «Вы знаете, на политические вопросы я отвечать не буду». Естественно, заболеваемость сейчас нарастает, естественно, эта вирусная инфекция пока прогрессирует. Какая-то политическая составляющая есть, но основная проблема — люди. Я объясню, почему.
Я смотрю на моих детей, на молодых людей и вижу, что они привыкли жить в мире наслаждения. Есть определенные моменты, которые они обязательно должны получать. Они должны тусоваться в каких-то местах: может быть, не есть, но выпить чашечку кофе. Они должны сходить в кинотеатр. Они должны общаться, ходить в ночные клубы.
Этот мир наслаждений привел к тому, что человек потерял внутреннюю составляющую. Отношение человека к своему телу изменилось. Сейчас большинство молодого населения не курит, не пьет, но тем не менее происходит абсурд. [Ему] говорят: «Надень маску — на 27% ты себя защитишь». Население на этот призыв очень плохо откликается или не откликается совсем, и из-за этого растет заболеваемость.
Надо объяснять, что, если человек находится в маске, он на 27% защищает себя. Если оба в маске — то это уже практически 60% Вероятность заразиться снижается. Если мы каким-то образом будем воспитывать, объяснять, зачем это делается, то мы привьем какому-то количеству населения правило ношения маски.
Приход этой вирусной инфекции, как и любой другой, позволит человеку оглянуться назад и посмотреть на то, что он собой представляет, как ему надо жить дальше, как относиться к окружающим. Конечно, мы победим эту вирусную инфекцию, вне всякого сомнения, но пройдем через некоторые трудности.
Помощь хирургу
— Вы религиозный человек?
— Я верующий человек. В православной семье родился, и прадедушка у меня — протоиерей.
— Как религия помогает вам в вашей работе и помогает ли вообще?
— Слава богу за все, все — от Него. Что тут сказать? Без Него — никуда. Поэтому помогает, конечно. Молишься каждый день: утром, вечером, перед операцией.